Зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике
              (о книге Л. Пантелеева «Верую!»).

  А.В. Боедова, преподаватель
  литературы
  отделения
  СПДС, учитель русского языка и
  литературы МБОУ «Гимназия №1 им. Н.М. Пржевальского»
  г. Смоленска, учитель высшей категории.

  «Всю жизнь исповедуя христианство, я был плохим христианином». Так
начинается удивительная, не похожая на другие произведения этого писателя,
книга. Некоторые исследователи называют ее «посмертной исповедью». Почему
посмертной? Все дело в том, что Леонид Пантелеев (именно о его произведении
пойдет речь) дал четкое указание Самуилу Лурье, которому завещал свой архив,
опубликовать книгу после его (Пантелеева) смерти.
   Почему же исповедь? Автора мучит то, что свою веру он опасался
исповедовать, понимая, чем это может обернуться для него самого и его
творчества. Пантелеев пишет об этой своей слабости: «…от кого-то услышал или
где-то прочел слова Н. Огарева о том, что невысказанные убеждения — не есть
убеждения. А ведь я почти весь век свой (исключая годы раннего детства) должен
был таить свои взгляды».

   Эта книга – открытие. Не потому, что она позволяет иначе взглянуть на
личность писателя, имеющего в глазах читателей шаблонный облик
беспризорника, ШКИДовца, достигшего определенных высот, что называется,
выбравшегося из грязи в князи. А потому, что приподнимает покров над
сокровенным миром жизни души как самого Пантелеева, так и многих из
писательской среды, кто верил, но страшился открыть свою веру.
   Ненастоящее имя (Леонид Пантелеев –псевдоним Алексея Еремеева, сына
казачьего офицера, хорунжего, который впоследствии был расстрелян новой
властью), ненастоящая биография (в повести «Ленька Пантелеев» он сообщил, что
она автобиографическая, о чем жалел после не раз). Самуил Лурье, хорошо
знавший писателя, говорил: «Действительно, эта повесть утвердила ту самую,
общественно-полезную версию его жизненного пути, которая так пригодилась ему
вначале и так раздражала под конец, когда нестерпимо хотелось поговорить с
читателем от собственного имени, настоящим своим голосом, о подлинной своей судьбе.»
   Всю жизнь его мучила «тоска по самому себе», скрытому псевдонимом и
выдуманной биографией. Книга «Верую!» — духовный дневник, который многое
   объясняет, делает понятным. В ней перед читателем предстает настоящий
писатель, Алексей Еремеев, с подлинной судьбой, отцом, запомнившимся своим
благородством. От отца у писателя остались лишь воспоминания и крест, который
тот на прощание подарил сыну.
    Жанр своей книги Пантелеев определяет как «исповедальную повесть». И в
ней рассказывает не только о себе, своем духовном пути, но и о дружбе с людьми
верующими. В дни оголтелого безбожия жизнь свела его с людьми искренне
верующими или ищущими Бога. Одним из них был Евгений Шварц. Случайно
узнав о религиозности друг друга, они словно породнились. Как говорит автор, это
 было понимание того, что они «братья, дети одного Отца». Пантелеев рисует
портрет Шварца с уникального ракурса: «Молиться же в церковь на моей памяти
не ходил. Но не только без усмешки, а с большим уважением рассказывал о людях
богомольных, — например, о Владимире Ивановиче Смирнове, о нашем
прославленном математике, академике, — о том, как тот каждую субботу ездит из
Комарова в Никольский Морской собор ко всенощной. И с еще большим
почтением (даже с некоторым трепетом) отзывался Евгений Львович (да и он ли
один?) об архиепископе Крымском и Симферопольском Луке — об этом
удивительном человеке. <… >В доме Шварцев я познакомился с сыном
преосвященного Луки — М. В. Войно-Ясенецким, известным патологоанатомом».
   Не щадя себя, Пантелеев рассказывает о периоде, в который он был диким,
«неистовым, воинствующим, скотоподобным» безбожником. История про то, как в
ШКИДе он травил Сережу Лобанова за его религиозность, растерзал его ладанку,
которую дала мама, до старости терзала совесть писателя. Как ни удивительно,
ребята подружились, сохранили на всю жизнь теплые отношения. Сережа не раз
выручал Пантелеева в трудную минуту. Но веру, детскую искреннюю веру, после
того случая он потерял, как ни старался воскресить ее. И в этом виновен
Пантелеев. Писатель говорит об этом, как о самом страшном грехе, «который
никогда и ничем не оплатишь». Он не смог писать главу про Лобанова для книги
«Республика ШКИД». Было стыдно. Отрывок про Лобанова в исповедальной
повести автор заканчивает так: «На своем веку я знал несколько человек, которые,
не считая себя верующими, исповедуя атеизм, оставались тем не менее до конца
истинными христианами. Так по-христиански, по-божески прожил свою трудную
жизнь и член КПСС Сергей Иванович Лобанов».
   Задумывается писатель над вопросом: откуда пришла к нему вера? Отец не
был слишком набожен: крестился перед сном, перед едой и после еды, носил
нательный крест, ходил, вероятно, как положено было, к исповеди и к причастию.
«Что отец верил в Промысел Божий, в этом я не сомневаюсь», — говорит Пантелеев.
Но религиозно одаренным человеком в их семье была мама. Она была его первым
наставником на духовном пути. Удивительно теплые страницы книги – о ней. Вера
не мешала маме писателя радоваться жизни, любить праздники, на которые она
 непременно брала с собой и детей: на благотворительные вечера, спектакли, в
кино, в гости. Но в то же время «ни девочкой, ни девушкой, ни после замужества
— не пропустила она, я думаю, — говорит Пантелеев, — ни одной субботней
всенощной и ни одной воскресной обедни». Поэтому и писатель с детства любил
службы, они не были ему в тягость, в храме ощущал «близость Бога, присутствие
благодати». Приучала мать сына к делам милосердия, для него самыми
любимыми стали церкви «домовые, при лазаретах и больницах».
    С необыкновенной любовью описывает Пантелеев свои детские впечатления:
«…литургию я представляю почему-то непременно в большом храме и непременно
 в погожий, летний или весенний день, когда синеватый, пронизанный ладанным
дымом солнечный столп косо падает откуда-то сверху, из купольного окна.
Округло, выпукло блестит золото предалтарного иконостаса. Пронизанная светом
пурпурно алеет в прорезях царских врат таинственная завеса. Все радует меня,
трогает, веселит мое сердце». Подробно делится он с нами воспоминаниями о
своих мыслях, чувствах перед причастием, о подготовке в исповеди. Этот свет
веры помог писателю пережить годы мрака: «Одна за другой гаснут свечи. И в
полумраке храма только лампады — малиновые, зеленые, густо-синие, по моим
представлениям неугасимые, никогда не гаснущие, неярко светятся, мигают и тоже
на всю жизнь оставляют след в твоей памяти и в твоей душе».
   Что же потом? Провал, падение. Период безбожия Пантелеев называет
«черной ямой». Первая кража была у монахинь, в монастыре. Это при том, что
незадолго до этого истово молился, хотел постричься (по словам сестры).
Запутался, заплутал. Неслучайно про таких говорят «заблудший». Сбился с дороги,
так и недолго погибнуть… И верно утверждение о том, что свято место пусто не
бывает: «Неправда, будто я орал слова Интернационала. Я истово пел, а не орал.
Ушел Бог, но пришли идолы. Мировая Революция. Коминтерн. Ленин. Троцкий.
Зиновьев.
   -Долой, долой монахов, Долой, долой попов, — кричал я вместе со всеми на
первомайской или октябрьской демонстрации».
Страшная картина. Честно, безжалостно рассказывает о себе писатель, ведь
это исповедальная повесть…
   Много страниц книги посвящено историям о том, насколько удивительны и
непостижимы бывают пути человека к Богу. Пантелеев рассказывает о вере
академика Павлова, писателя Александра Грина, приводит высказывание физика
Эрвина Шрёдингера, создателя квантовой механики, который в своей известной
книге «Жизнь с точки зрения физики» писал, что успехи генетики утверждают нас
в идее Божественного промысла и существования души.
  Одна из глав книги- о чуде. О неоднократном вмешательстве Промысла в его
судьбу. В бюрократической неразберихе писатель лишился паспорта (не по своей
 вине), во время эвакуации не уехал из осажденного Ленинграда. Все, что он
выдержал, иначе как чудом не назовешь, ведь несколько месяцев первой, самой
лютой блокадной зимы пришлось жить без продуктовых карточек.
  Однажды его, не имевшего паспорта, чуть не арестовали. Проверяющий
пошел с ним до дома. Пантелеев всю дорогу молился: «Вразуми, Господи! Помоги!
Огради меня от дурного! Спаси и сохрани! Научи этого человека доброму… Да
будет воля Твоя!..» Сотрудник органов через некоторое время остановился,
отпустил его. «А я пошел домой, — вспоминает автор. — И, став на колени, долго
молился, благодарил Небо за дарованную мне жизнь…» Пантелеев задается
 вопросом: «Почему, скажите, этот в кожаном пошел в сторону? Кто, кроме Бога,
мог внушить ему этот внезапный, ничем как чудесным наитием не объяснимый
порыв?»
    Другая «случайность» произошла, когда его с дистрофией третьей стадии и
парезом конечностей машина скорой помощи по ошибке привезла в больницу не
на Крестовский остров (как было сказано в путевке), а на остров Каменный.
Главный врач, ее сестры, дочь и племянник оказались его читателями. Благодаря
их заботе писатель через месяц уже мог ходить.
    Последняя история связана с ситуацией утраты документов в начале
блокады. Пантелеев, ослабевший от голода, не мог ходить, когда пришла повестка
явиться в отделение милиции. Милиционер Титов за шкирку волочил его по улице
(сам автор не мог идти, отнимались ноги) в отделение. Вскоре принесли документ
о предстоящем трибунале и расстреле. Но даже эта ситуация оказалась не
безвыходной. Конвоир – бывший офицер- помог бежать, отпустил писателя на
свободу. Пантелеев сокрушается: «Вообще-то мне следовало стать перед этим
человеком на колени. Но я только крепко-крепко сжал его руку. Человек спас мне
жизнь. А я даже имени его не знаю. Не знаю, кого поминать в своих молитвах. Так
и молился и молюсь до сих пор:
    — Спаси и сохрани того, кто помог мне бежать…»
  Уже в мирное время писатель встретился со своим мучителем, который
тащил его за шиворот в отделение. И… простил его. «Нет, я не жалею, что не
возбудил против этого человека «дела», -говорит он.- Знаю, что дурно, когда твоя
судьба и судьба твоих ближних зависит от таких подонков, но знаю и другое — что
на душе у меня сейчас было бы куда хуже, если бы я нарушил в тот раз заповедь:
«Не судите, да не судимы будете». Жалею я не об этом. Жалею, что не узнал, не
придумал способа узнать имя и дальнейшую судьбу человека, сказавшего мне
тогда:
    — Идите…»
  Известно много послереволюционных сборников, в которых люди
публиковали истории о промысле Божием. Например, «Непридуманные рассказы»
Л. Запариной, некоторые рассказы Шмелева. Книга Пантелеева такого же рода–
свидетельство очевидца, прожившего наполненную смертельными опасностями
жизнь. Человека, который осознавал каждое вмешательство воли Бога в его судьбу,
человека, благодарившего за это чудесное участие.
   В начале книги Пантелеев сокрушается, что был плохим христианином, не
исповедовал свою веру, скрывал ее, жил двойной жизнью. Но язык его
произведений, как писатель сам выразился, — это «эзопов язык христианина». Все
 произведения Пантелеева, даже детские рассказы, — о нравственности, совести,
порядочности, чести и честности. И в последней своей повести писатель верен
себе: честно, без саможаления, он открывает главную тайну своей души и всей
своей жизни перед миром.
  Свою книгу писатель оставил нам как наследство, как завещание, как урок
жизни. Жизни в молитве, в вере, которая проведет через, казалось бы,
невыносимые испытания, сохранит, поможет сохранить человеческий облик там,
где очень просто его потерять. Не решаясь вслух исповедовать свои убеждения, он
оставил труд, ставший итоговым в его творчестве. И теперь никто не сможет
сомневаться в его праве сказать твердо, на весь мир: «Верую!».
                  
                         Использованная литература:
  1.Верую… : Последние повести / Л. Пантелеев; [Предисл., сост., подгот. текста С. Лурье]. —
   Л. : Сов. писатель : Ленингр. отд-ние, 1991
    2.https://vogazeta.ru/articles/2019/8/7/culture/8809-byl_i_nebyl_leonida_panteleeva
    3 https://literratura.org/criticism/1891-olga-kanunnikova-byl-i-nebyl-leonida-panteleeva.html