Реквием о мадонне из интерната

         Я хочу, чтобы об этом поэте знали все.Её не могли встретить на улице. Она была «пленнице закатной тишины».

            Прошло пять лет, как прекратилась мученическая жизнь поэта. Она не успела стать членом Союза писателей России. Она торопилась жить, и  не любила календарей, каждый из которых мог стать последним.

Можно ли причислять к лику святых не фанатиков веры,  а простых смертных? Наверное, нет! Этим делом не распоряжается Администрация района, которая даже просьбу, присвоить имя «Вероника» Кардымовскому интернату, подписанную более чем пятьюдесятью поэтами и писателями Смоленщины, было проигнорировано. Церковь, тем более отвергнет непонятную просьбу, причисления поэта к лику святых, у которой не было сил поднять руку, чтобы осенить себя крестом. Её жизнь уже стала историей, которую продолжить можем только мы…

            2016 год. Весна. Слякоть и не выпитые ещё оттепелью комки снега, затаившиеся в расселинах и нишах старинных подворотен в окраинах города Смоленска, куда его впрессовали зимние вьюги, не обещали весеннего тепла. Я сидел на разобранном и раскиданном, после третьего изгнания «Музея смолян-первопроходцев», в затрапезной столярной мастерской школы № 10 в Садках, и тупо соображал: «Как сохранить коллекцию, собранную энтузиастами и в которую  вложено три беспокойных года, полных гонений и поисками помещений.

            Неожиданно позвонил друг:

            ̶  Ты знаешь поэта Веронику Карат?

            ̶  Нет!

            ̶  Это твоя тема. Сродни твоей  статье в «Смоленской газете» «Великая боль Валаама». Она живёт в интернате для инвалидов в Кардымово. Успей!

            Я не стал задавать вопросов, про последнее слово «Успей!». Друг был серьёзным журналистом и никогда не говорил лишнего. Если сказал, значит нужно торопиться…

            Унылый апрельский дождь, будто спросонья после долгого зимнего отсыпания, скатывался с черного неба, превращая вроде бы асфальтированную дорогу в раскисшую топь, по которой, виляя по коровьему  задними бамперами, торопились машины. Я ехал в такси. Мелкие капли липли на лобовое стекло, по которому лениво двигались чёрные рахитичные пальцы дворников, оставляя мутные дугообразные полосы дорожной грязи.

            Интернат для престарелых и инвалидов в посёлке Кардымово  знали все. Он не был какой-то достопримечательностью, но он был, и поэтому его не могли не знать, так как он мог оказаться последним кровом любого жителя. Сразу бросились в глаза три высокие берёзы, растущие  близко к кирпичной ограде. На фоне грустного охристого кирпича, придавали немного радости посетителям этого печального заведения.

            Ухоженный двор. Чистые тротуары, последнее пристанище людей перед встречей с небом. Поэтому здесь всё чисто и чинно. Главной достопримечательностью была тишина и множество клумб с цветами, ограждённых бетонными дорожными бордюрами. Не смотря, на запоздалую весну, зелень рвалась из мокрой унавоженной земли, будто из обугленных дыр. На некоторых клумбах было такое обилие пестрого разнотравья, что глаза рябило от  калейдоскопа земного рая, сделанного для того, чтобы перевалочный пункт из жизни в другое измерение был похож на вечную весну.

            Перед тем, как встретиться с Вероникой Картузовой, взявшей многозначимый псевдоним Карат, я изучил её автобиографию, рассказанную честно, с иронией к себе и будто с насмешкой перед  концом, фатальность которого была известна заранее: «…хочу, чтобы я была последней на этой Земле, кому выпала такая участь! В роду не было насильников, убийц, а я наказана, как зверь последний …у меня пропадает подвижность конечностей, непередаваемая слабость… Сплю в одежде, но под тонким пледом, потому что доже самое лёгкое одеяло стало неподъёмным. А ещё я почти онемела, говорю тихо-тихо, дыхания хватает на одно-четыре слова…». Какое же нужно иметь мужество, чтобы писать оптимистические стихи, зная, что календарь, висящий на стенке будет последним… и, не познав материнства, обращаться к детям, будто выкормленных собственным молоком….

            Перед её кроватью стоит шкаф. Он заставлен книгами и подарками. Несколько иконок из церковного ширпотреба, огарок свечи и множество детских поделок: человечки, ёжики, куколки с нарисованными простым карандашом глазками, бровями, носом и улыбающимся ртом. Волосы у кукол сделаны из чёрных ниток, чем походили  на девушек из китайской гвардии охраны императора. Бумажные цветы и картонный домик. Маленький, словно пряничный.  Забыв про её слабые мышцы, протягиваю ей свою книгу «Тропа» с дарственной надписью. Она улыбается, дотрагивается до обложки, но слабые пальцы не в силах удержать тяжёлый том и книга падает  на пол…

            Вероника сидит на кровати, скрестив ноги, чтобы  держать слабое тело в равновесии. Чуть согнутые худощавые плечи и тонкие прозрачные ладони, в которых не осталось сил держать авторучку. В её раздавленном болезнью теле работал всего один палец, которым она писала стихи, усилием всех оставшихся мышц нажимая на клавиши компьютера, выклёвывая зерна нового послания тем, кто останется. Случайные ошибки она не исправляла, это делали девушки, которые печатали созданное стихотворение набело.

            Лицо у Вероники было аскетически-бледным, как у узника подземного каземата, забывшего солнце.  На пергаментной коже, будто чужой заострённый нос. Глаза, срисованные с облика королевы красоты, своей  распахнутостью смазывали все недостатки страдальческого лица. Зрачки, раздвинутые, будто грудная клетка хирургом показывали её живое сердце, которое с усилием билось, стараясь не устать раньше, чем будет дописана последняя строфа начатого стихотворения. Единственный рабочий палец онемевших рук  стучал по клавишам, каждым ударом вышвыривая из немой глотки вопль:

Опять глаза, опущенные долу,

Не видят разрумяненный закат.

Ещё для сердца памятны уколы,

Которыми, любовь вливает яд…

Быть может, зря всегда сижу, поникнув,

Не поднимая к небу головы.

Быть может, я когда-нибудь привыкну

Быть пленницей закатной тишины…

            Веронике нельзя было не удивляться. Мне, с богатейшим жизненным опытом тридцатилетних экспедиций по самым отдалённым и диким местам Азии, темы находились и давались легко. Как она, последние десять лет прикованная к постели, где связь с миром была лишь через мутное окно, за которым трепыхались скучные кусты местной флоры, вылавливала  жизненные  метафоры из обыденной жизни? Откуда, из каких закоулков своего больного мозга она выкапывала  пурпурную вязь слов, полных хохочущего и восторженного оптимизма? Не познав любви и ласк, могла рождать строки, будто прожив жизнью Джульетты или Офелии:

…Пей меня  ̶  я напиток горячий,

Крепкий, пряный и даже хмельной,

Аромат мой с годами всё ярче  ̶

На фантазии зрел неземной…

У Достоевского в его черновых записках есть фраза: «Что такое время? Время не существует, время есть цифры…». В интернате времени не было. Было общее расписание: завтрак… обед… ужин… сон… и ожидание. Ожидание утра, когда увидишь не проснувшегося соседа, и горько подумаешь: «Завтра им буду я?»  У Вероники он был другим: завтрак, стихи, стихи, стихи… обед, стихи, стихи, стихи… ужин, стихи, стихи, стихи… до завтрака. Она была самым младшим обитателем из живущих здесь. В два, а то и в три раза.

Через месяц, после первого посещения я приехал вновь с твёрдым намерением провести встречу с обитателями интерната.  В глаза сразу бросилась пустота. Не было трёх берёз. Подошёл. Срез недавний. Ствол чистый, без признаков болезни. Тонкий слой свежих опилок, словно от перепиленной  кости.

«Зачем?»  ̶  вопрос вывалился в пустоту. Как оказалось, его скоро повторят те, у которых отобрали радость видеть берёзы.

Встречу готовил  для Вероники. Её принесли в кресле. Я говорил и следил за ней, как ловила она рассказы о пустынях и горах, о жажде, когда выражение «полцарства за глоток воды» становится не просто красивой фразой. Когда опустошённое тело каждой порой иссохшей кожи хочет пить. Человек высыхает, как насекомое, постепенно превращаясь в мумию при ясности ума: перегрызает свои вены, пьёт мочу и жуёт саксаульник, чтобы создать иллюзию влаги на разбухшем языке. Это  было похоже на жизнь Вероники.

Когда пришло время вопросов, неожиданно вскочила сухонькая старушка со сморчковым личиком, в туго завязанном платочке, из под которого вылезали прозрачные редкие  волосы, похожие на рыболовную леску. В них была вставлена пластмассовая гребёнка времён 50-х годов XX столетия, которая смотрелась  остовом от обломанной короны. Она гневно закричала, словно застала меня с ножовкой в руках у поверженных стволов:

            ̶  Почему спилили три берёзы? Они росли за кирпичной оградой? Вы писатели должны знать всё! Или отвечать за деяния других.

            Это было неожиданное обвинение, хотя в её выкрике была правота. Я скорее мог ответить на вопрос: «Кто будет следующим президентом России?», или «Куда садились ласточки, когда не было проводов?», чем про вандализм, совершённый неизвестно кем, без объяснения людям, для которых берёзы были частью их жизни.

            Это была последняя встреча …. Я уходил. Как не старалась Вероника придать лицу радость, у неё этого не получалось. Сил у неё оставалось лишь на то, чтобы держать уголки губ приподнятыми, тем самым убирая с лица печаль.

 Как любой житель планеты, Вероника старалась отдалить разлуку с этим миром. Ей в этом помогали обессиленные  девочки-сиделки. Но никто не мог противостоять злой таинственной силе, которая не служит жизни.

Она ушла в середине лета, на два дня пережив фатальную дату Владимира Высоцкого. Окружённая санитарками,  шептала онемевшими губами слова. Только по лёгкому дуновению последних вздохов, разбирали слова сидевшие девчонки и записывали в тетрадь, чтобы потом расшифровать напутствие поэта:

Прощаю Вам закатов тишину,

Прощаю Вам безмолвие рассветов,

В молитвах снова Вас упомяну,

Чтобы легко жилось на свете этом…

…Прощаю небу холод синевы,

И землю, что не Вас ко мне носила.

И только то, то есть на свете Вы,

Свою любовь, я Вам простить не в силах…

            Словно бестелесный ангел ворвался в опустошённые покои. Бросил охапку сухих листьев винограда и лавра, превратившихся мгновенно в испарившиеся слёзы. Раздался крик, как из глухого угла тёмной пещеры. Девочки-сиделки зарыдали в белые полотенца. Словно во хмелю, дрожа и плача, трясли они обмякшее тело поэта, будто пытаясь услышать слово «точка…» в последней строфе.

            Я  приехал лишь  через сорок дней. Старый Кардымовский погост. Хмарь на небе. Цветки дикого жасмина, словно свинцовые расплющенные пули о камень, тяжело висели на сырых ветках. Поминальный обед в тусклом кафе, где преднамеренно убрали все атрибуты вчерашней свадьбы. Звучит музыка без слов. Реквием. Сдвинутые  в угол стулья  поставлены друг на друга. Много стульев. Зачем столько? Нас всего десять человек. Ах, да. Вчера была свадьба. Сегодня поминки. Череда: черное-белое.  Я мял в руках цветы жасмина, непонятно для чего сорванные. Ведь всегда был противником разорения природы.

Вероника не успела подарить мне ни одной своей книги из трёх. Они растворились среди любителей её поэзии мгновенно. Книги вышли благодаря неравнодушным людям. Тонкие. Из всех, наберётся чуть больше ста страниц: «Пленница закатной тишины», «Рассвет в подарок» и книжку детских стихов «Деткам». Смотрю иногда на толстые тома  поэтов, стоящих на книжной полке. Снимаю пухлое собрание листов, смахиваю с них пыль. Между ними оставил место для  полного сборника стихов Вероники Карат.  Пока место пустует. Заполнится ли эта брешь когда ни будь? Это ещё один из вопросов, на который я не знаю ответа. На него ответит только время.

  Александр Крячун,

Член Союза писателей  России.